«Екатерина Алексеевна всегда имела смелость сказать «да» – и делала все, чтобы поддержать, помочь новому, порой только пробивающемуся. Имела смелость сказать «нет» – и ее поступки всегда соответствовали сказанному. Так говорить и так поступать могла только большая, светлая личность».
Константин Симонов.
Полная драматизма судьба Екатерины Фурцевой вполне могла бы стать сюжетом какого-нибудь увлекательного фильма, в котором перипетии высокой политики тесно переплетены с подлинными шекспировскими страстями из личной жизни. Собственно, подобных документальных фильмов об этой женщине в постсоветский период вышло несколько. Однако все они в основном акцентируют свое внимание на личной драме этой женщины, оставляя за скобками главный смысл ее жизни и политической деятельности – беззаветное служение рабоче-крестьянскому государству, которое позволило фабричной девчонке из простой семьи пройти путь от рядовой ткачихи до министра союзного значения. В наши дни подобное уже невозможно, поскольку и власть у нас не рабоче-крестьянская и, главное, слишком большие «бабки» стоят на кону, чтобы допускать до них людей «с улицы» – из простого народа.
Екатерина Фурцева родилась 24 ноября (7 декабря) 1910 года в городе Вышний Волочёк Тверской губернии в рабочей семье. Ее родители трудились на ткацкой фабрике и мечтали, что их дети – дочь и сын – пойдут по их стопам. Сын их надежд не оправдает, а вот дочь Катя не подведет: действительно станет ткачихой, а потом дорастет до министра. И все это благодаря Советской власти, которой она будет беззаветно служить всю жизнь.
Окончив семь классов средней школы, Фурцева поступила учиться в фабрично-заводское училище. Окончив его в 1928 году, пошла работать ткачихой на ткацкую фабрику. Работу совмещала с активной общественной деятельностью – Фурцева возглавляла на фабрике комсомольскую ячейку. Благодаря этой деятельности она впервые вышла замуж: на одном из комсомольских слетов познакомилась с начальником политотдела по комсомолу Саратовского авиационного техникума и переехала жить в Саратов. Муж хотел, чтобы она больше времени посвящала дому, семье, но Фурцева в четырех стенах чувствовала себя как птица в клетке и рвалась на волю – в общественную работу. Вот где она буквально преображалась, заряжалась настоящей энергией. В стране тогда происходили грандиозные перемены, и быть в стороне от этого процесса активная Фурцева не могла, да и не хотела.
В середине 30-х мужа Фурцевой переводят с повышением в Москву. Здесь Екатерина по рекомендации ЦК ВЛКСМ зачисляется студенткой института тонкой химической технологии, хотя у нее нет даже аттестата зрелости (только справка об окончании семи классов). Однако училась Фурцева без всякой охоты, в основном на тройки. Зато в общественной работе ей нет равных: став секретарем комсомольской организации института, она увлекает коллег своей неуемной энергией и поистине наполеоновскими планами. И даже рождение дочери не мешает ей в ее деятельности: оставляя ребенка на попечение матери, Фурцева продолжает учиться и нести на своих плечах груз общественной работы. Муж смотрит на успехи жены на этом поприще весьма скептически: он не видит в ней задатков выдающейся общественницы, считая, что место жены – на кухне. «Два активных общественника в семье – это чересчур», – не уставал повторять он. Однако Фурцева к этим словам не прислушивалась. Из-за чего их семья вскоре распалась. В первый день войны муж ушел на фронт, а спустя некоторое время от него пришло письмо, где он сообщал, что нашел другую женщину и домой не вернется.
После окончания института Фурцеву направили на партийную работу. Сначала она была членом районного совета физкультуры, затем ее избрали сначала вторым, а потом и первым секретарем Фрунзенского райкома партии. С повышением изменилось и материальное положение Фурцевой. Если до этого она с матерью, дочкой и сильно пьющим братом ютились в маленькой комнатке в обычной коммуналке, то теперь им вручили ордер на новую двухкомнатную квартиру в центре города. Правда, чуть позже с этой жилплощадью вышла незадача. В 44-м в нее вернулись бывшие законные жильцы, которые в начале войны покинули ее, уехав в эвакуацию. Однако Фурцева приложила все силы, чтобы это жилье осталось за ней: бывших жильцов вызвали в райком партии и уговорили съехать в другую квартиру.
Став секретарем РК, Фурцева рьяно взялась за свое образование. Поскольку все эти годы она уделяла мало внимания учебе и до сих пор даже читала с ошибками, ей пришлось срочно наверстывать упущенное. Дома, перед зеркалом, она по десятку раз читает партийные доклады, заучивая их наизусть и по ходу дела исправляя ошибки. Поскольку память у нее была отменная, на этом поприще Фурцева достигает хороших результатов. Ее эмоциональные доклады без бумажки пользуются неизменным успехом у слушателей, поскольку в те годы это было редчайшим явлением – выступать без текста.
В конце 40-х Фурцева по-прежнему руководит райкомом, однако не забывает и о личной жизни. У нее случается роман с секретарем Московского горкома партии Николаем Фирюбиным. Встречаются они тайком, но отпуск неизменно проводят вместе – в Сочи. Поскольку Фирюбин был женат и имел двоих детей, этот роман грозил ему большими неприятностями. Влюбленных даже пытались увещевать по партийной линии, но они продолжали встречаться. Наконец в 1951 году Фирюбин сделал окончательный выбор: развелся с первой женой и два года спустя женился на Фурцевой, которая тогда уже работала 2-м секретарем Московского горкома партии. Но эта свадьба им дорого стоила: вместо медового месяца Фирюбина отправили советником посла в Чехословакию.
Что касается Фурцевой, то ее опала не коснулась. Более того, ее продолжали ценить за организаторские способности, активность и красоту. Последнее имело немаловажное значение, поскольку в те годы в советских партийных органах женщин на руководящих постах было не очень много. А тем более таких красивых женщин, какой была Фурцева. Говорят, сам Сталин ценил ее за это и на одном из совещаний даже специально поставил ее рядом с собой, чтобы она попала в общий с ним кадр. Хрущёв тоже не был слепцом по этой части и часто брал Фурцеву в свои зарубежные поездки – пусть для антуража, но Фурцевой это было приятно. Как вспоминал бывший партийный работник Владимир Селиванов: «В те годы бытовало какое-то превратное мнение о женщине – партийном работнике: с умом, мол, но с непривлекательной внешностью. Екатерина Алексеевна Фурцева была с умом и очаровательной внешностью. Она была попросту красива. К ней вполне применимо понятие – гордая красота. Без малейшего намека на вычурность, строгого покроя юбка, белоснежная кофточка с кружевными манжетами и воротничком, на высоком каблучке туфли. Ею любовались все секретари райкомов Москвы, ее любили, и она это знала…»
Именно Хрущёв в 1954 году рекомендовал Фурцеву на пост 1-го секретаря Московского горкома партии. Став «хозяйкой Москвы», Фурцева способствовала тому, чтобы в столице было построено множество новых объектов, сделавших город еще краше. Именно при ней началось строительство новых домов для москвичей, прозванных в народе «хрущёвками». Были также построены: крупнейший в стране стадион имени В. Ленина в Лужниках (1956) на 100 тысяч зрителей, крупнейший универмаг детских товаров «Детский мир» (1957).
Оставаясь «хозяйкой Москвы», Фурцева в феврале 1956 года была избрана секретарем ЦК КПСС. За этим назначением опять же стоял Хрущёв, который таким образом двигал преданных ему людей на руководящие посты. И вскоре эти люди ему пригодились. В июле 1957 года, когда карьера Хрущёва грозила рассыпаться в прах – так называемая «антипартийная группа Молотова – Кагановича» собиралась снять его с поста Первого секретаря партии и отправить руководить сельским хозяйством, – именно Фурцева была одним из тех людей, кто спас Никиту Сергеевича. Она лично обзвонила всех членов ЦК КПСС, проживающих в Москве, и подняла их на защиту Хрущёва. В результате тот остался во главе партии, а «заговорщики» были сняты со своих высоких постов.
Этот поступок Фурцевой увеличил ее политический вес в верхах и позволил ей резко подняться вверх – она была введена в состав Президиума ЦК КПСС (бывшее Политбюро). Это был беспрецедентный случай для советской политической системы, где еще ни одна женщина никогда не занимала столь высоких постов. Тут же после этого началось активное пришествие женщин в политику практически во всех союзных республиках. Для примера возьмем такую республику, как Узбекистан – четвертую по размерам в составе СССР. Ко второй половине 50-х там примерно около 40 представительниц слабого пола работали секретарями обкомов и горкомов (к середине 60-х их число вырастет до 80 человек), около 1800 – секретарями первичных партийных организаций (к середине 60-х их станет 2400), около 75 женщин возглавляли промышленные предприятия (116 к середине 60-х), около 20 – колхозы (более 30 к середине 60-х). Почти полсотни узбекских женщин были Героями Социалистического Труда (75 к середине 60-х).
В 1958 году в Узбекистане был проведен 1-й республиканский съезд женщин, а в следующем году президентом республики (председателем Президиума Верховного Совета) была избрана 39-летняя Ядгар Насриддинова. Повторимся, всему этому во многом способствовал пример Екатерины Фурцевой – самой яркой женщины в советских политических верхах во второй половине 50-х.
Между тем именно эта яркость плодила массу недоброжелателей Фурцевой. Ее близость к Хрущёву и секретарские полномочия вызывали зависть у некоторых из ее коллег, которые не могли смириться с тем, что какая-то женщина поднялась так высоко. А тут еще Фурцеву угораздило породниться со вторым человеком в партии и возможным преемником Хрущёва – членом того же Президиума ЦК КПСС Фролом Козловым, который тогда считался одним из лидеров так называемой «русской партии» в кремлевских верхах (на эти позиции Козлов выбился, когда в 1957–1958 годах занимал должность предсовмина РСФСР). Именно за сына Козлова Екатерина Алексеевна в 1959 году выдала свою дочь Светлану. А спустя всего лишь год, в мае 60-го, против Фурцевой была разыграна интрига, которая едва не стоила ей жизни.
Хрущёву доложили, что Фурцева позорит звание коммуниста, построив себе роскошную дачу в Подмосковье. Разгневанный руководитель страны не стал подробно разбираться в сути дела и тут же снял свою недавнюю спасительницу с поста секретаря ЦК. Причем снятие выглядело более чем унизительно. Фурцева в своем кабинете вела очередное совещание, когда в разгар его в кабинет вошел мужчина и без всяких слов обрезал провода правительственных телефонов. Этого унижения Фурцева, которая хорошо помнила, как еще недавно спасла Хрущёва, пережить не смогла. Она приехала на свою дачу в Барвихе и вскрыла себе вены. Но рядом оказалась домработница, которая заподозрила неладное и вызвала врачей. Фурцеву спасли.
Судя по всему, ни Хрущёв, ни кто другой из руководства страны не ожидали такого поступка от Фурцевой. Они-то думали, что она твердокаменный коммунист с железным характером, а тут обнаружилось, что она еще и обыкновенная женщина. Это открытие потрясло их и… разжалобило. И в день 50-летия Фурцевой, в декабре того же 60-го, Хрущёв в компании Брежнева и Микояна приехал на дачу к имениннице, чтобы поздравить ее с юбилеем. Ей было вручено множество подарков, но самыми дорогими были два: орден Ленина и новость о том, что ее оставят при делах, вскоре назначив министром культуры СССР. И хотя после секретарского поста в ЦК это было явное понижение, Фурцева была благодарна: без любимой работы она свою жизнь не мыслила.
На посту министра культуры Фурцева проработала 14 лет и в целом зарекомендовала себя очень хорошо. Достаточно сказать, что ни один министр культуры СССР ни до нее, ни после не оставил такого заметного следа в истории, как она. Например, именно благодаря ее стараниям расцвел Международный кинофестиваль в Москве, а также стал проводиться другой конкурс – классической музыки имени П.И.Чайковского. Именно Фурцева способствовала появлению на свет таких театров, как Детский музыкальный театр под управлением Наталии Сац и Театра на Таганке под руководством Юрия Любимова. А выдающемуся пианисту Святославу Рихтеру она помогла выехать на первые зарубежные гастроли (до нее ему этого делать не давали из-за определенных сложностей в биографиях его родителей).
Были у Фурцевой и свои любимчики, которые чувствовали себя за ней как за каменной стеной. Например, оперная певица Галина Вишневская, которой Фурцева постоянно устраивала зарубежные гастроли, выбила ей орден Ленина, а ее мужа, виолончелиста Мстислава Ростроповича, спасла от смерти, когда тот попытался покончить с собой (отравился), а Фурцева подняла на ноги всю столичную медицину. Или балерина Майя Плисецкая, которую Фурцева постоянно опекала и прощала любые звездные капризы. Другая любимица Фурцевой, певица Людмила Зыкина, тоже не знала никакого отказа. А когда Фурцевой не стало, чуть ли не единственная не отреклась от нее, хотя большинство прежних любимчиков бывшего министра стали поносить свою бывшую благодетельницу на чем свет стоит.
Зыкина была одной из немногих людей, кого Фурцева могла назвать своей близкой подругой. Причем сошлись они не только из-за личных симпатий, но и по причине своей русскости – обе были горячими патриотками России. Отметим, что именно эта позиция Фурцевой способствовала новому расцвету русской народной песни в СССР, который пришелся аккурат на годы ее управления Министерством культуры. А началось все чуть раньше – во второй половине 50-х, когда наверх всплыл так называемый «русский вопрос». Его толкачом стала все та же «русская партия», сформировавшаяся в недрах высшей советской государственной элиты практически сразу после октября 17-го (она конкурировала с «иудейской партией»). В годы правления Сталина обе «партии» вели перманентную борьбу за «место под солнцем», однако вождь народов зорко следил за тем, чтобы ни одна из сторон не имела подавляющего преимущества. Но сразу после его смерти борьба «русских» и «иудеев» разгорелась с новой силой. Хрущёв пытался лавировать между двумя силами, склоняясь в своих симпатиях то к одной из них, то к другой. В один из таких моментов он стал инициатором создания Бюро по РСФСР (которое сам и возглавил) и создания ряда идеологических структур, которые объединили под своими знаменами членов «русской партии» (естественно, членство это было чисто формальным, негласным): Союз писателей и Союз художников РСФСР, газеты «Литературная Россия» и «Советская Россия».
Именно на этой волне и начался подъем русской народной песни, где тогда засверкали новые имена (взамен старых в лице Лидии Руслановой и Марии Мордасовой, которые отошли на второй план). Это были: Ольга Воронец (с 1956 года она стала солистской Москонцерта, а с начала 60-х обрела всесоюзную славу, появившись на экранах ТВ), Людмила Зыкина (с 1960 года, уйдя из хора имени Пятницкого, она стала выступать сольно), Александра Стрельченко (ее слава началась после 1962 года, когда она, пройдя стажировку в ВТМЭИ, пришла работать в Москонцерт в качестве исполнительницы русской народной песни).
Став министром культуры, Фурцева стала большое значение придавать развитию и популяризации именно русской народной песни. На этой почве она и познакомилась с Зыкиной. Эта дружба способствовала тому, чтобы последняя стала самой яркой звездой в этом жанре музыки в СССР.
Министра и певицу свел случай. Они познакомились во время декады искусства Российской Федерации, которая проходила в Казахстане. В ту встречу Фурцева огорошила певицу неожиданным заявлением: «Так вот вы какая – Людмила Зыкина. Много о вас слышала и очень хотела познакомиться». Очень скоро их деловые отношения переросли в дружеские, да настолько крепкие, что многие наблюдавшие за их тандемом удивлялись. Между тем ничего удивительного в этом не было. Фурцева, которая, даже став министром, так и не сумела приспособиться к царившему среди партаппаратчиков аскетизму, особенно в области человеческих чувств, нуждалась в них как никто другой – ведь она прежде всего была женщиной, а уж потом министром. Но на протяжении нескольких лет работы в Кремле рядом с ней не было людей, которых она могла бы назвать своими друзьями. Видимо, Зыкиной удалось найти подход к душе Фурцевой и занять в ней пустующую нишу.
Люди, которым не безразлично было отношение к ним Фурцевой, всеми силами стремились оказаться подле нее, обратить на себя ее внимание. От этого зависело многое: карьера, звания, заграничные командировки. Но Фурцева привечала немногих. Зато те, кого она к себе приближала, никогда об этом не жалели. Фурцева могла быть щедрой и великодушной к тем, кто скрашивал ее тоскливое одиночество.
По словам Зыкиной, Фурцева была очень скромной женщиной, несмотря на свой высокий министерский пост. «Она обычно посещала Центральные бани, где для нее выделялся специальный номер, – рассказывала Зыкина. – Однако вела она себя, на удивление, скромно. Однажды, когда по каким-то причинам номер оказался закрыт, а ждать Фурцева не хотела, она с подругами отправилась в общее отделение. Большинство посетителей, которые в тот день там мылись, поначалу не узнали в ней министра культуры, просто обратили внимание на женщину, чей портрет они так часто видели на огромных плакатах, развешанных по городу в праздничные дни…».
Конечно, Фурцева была не ангелом – она могла ошибаться и быть несправедливой по отношению к некоторым деятелям культуры, однако диктовалось это не чертами ее характера, а по большей части обстоятельствами. Например, спектакль «Живой» в Театре на Таганке в 1968 году она закрыла потому, что действительно считала его идеологически вредным. Юрий Любимов тогда выбился в лидеры либеральной творческой оппозиции и клепал идеологические «фиги» практически в каждом своем спектакле. Фурцева решила поставить этому заслон, за что до сих пор числится у Любимова во врагах, хотя времени с тех пор утекло немало. По словам все той же Л. Зыкиной:
«Мне было очень больно, когда Любимов вдруг написал в «Огоньке», что Фурцевой некогда было заниматься культурой, потому что она занималась Зыкиной, вместе «закладывали и парились». Я Любимова после этого перестала уважать. Как такой человек может возглавлять коллектив, быть режиссером? То, что он сказал, не только некрасиво. Каким бы министром Фурцева ни была (а министром она была очень хорошим), уважающий себя мужчина не должен так грязно говорить о женщине.
Для меня Фурцева была лидером. Мне никогда не забыть, как мы разговаривали. «Ну как, Екатерина Алексеевна, можно вместить в себя все знания? – часто спрашивала я ее. – Заниматься литературой, живописью, архитектурой. Вот, допустим, такие сильные художники, как Кибальников, Вучетич, – ведь понять их труд очень сложно…» А она и отвечает: «Мне и не надо понимать. Я призову их обоих, и пусть они разговаривают. А я слушаю». Я считаю, это очень правильно. Екатерина Алексеевна не боялась держать около себя сильных людей. И этому я у нее научилась.
Я знала Екатерину Алексеевну в течение десяти лет, и с ней было очень легко работать. Ее секретарь рассказывала, что если она кого-то обидит, то потом очень переживает, и в результате этому человеку сделает что-то хорошее».
Фурцева никогда не любила интриговать в отличие от большинства деятелей культуры, которые в реальной жизни были далеко не эталоном добродетели. Например, сколько кляуз друг на друга они приносили министру культуры, требуя у нее помощи, было известно лишь ей одной. Некоторые из этих кляуз она действительно пускала в ход, но большинство из них клала под сукно. Чем только увеличивала число своих недоброжелателей. Когда Фурцева была жива, они ее боялись, а когда министра не стало, припомнили ей все ее реальные и мнимые прегрешения.
В своих мемуарах, выпущенных за границей, Галина Вишневская описала Фурцеву как «запойную пьяницу», которая «ни черта не смыслит». Это несправедливое утверждение, тем более высказанное человеком, которого Фурцева всегда уважала и всячески поддерживала. То, что Фурцева порой перебарщивала с алкоголем, знали многие. Другое дело, что подавляющая часть людей даже не задумывалась о том, какие причины толкали ее на эту стезю. Знай они об этом, может быть, их оценки были бы совсем иными.
Вполне вероятно, что слабость к выпивке могла передаться Фурцевой от ее отца – простого рабочего с ткацкой фабрики. Однако больным человеком она не была, в отличие, скажем, от ее родного брата, который на почве пьянства постоянно попадал в разного рода скандальные истории, еще когда Екатерина Алексеевна была юной девушкой. Сама Фурцева прибегала к помощи алкоголя, лишь когда пыталась снять разного рода стрессовые ситуации, которые случались с ней как в личной жизни, так и в общественной.
К началу 60-х ее дочь Светлана уже была взрослым человеком и жила самостоятельной жизнью. У мужа тоже была своя жизнь, и до Фурцевой все чаще доходили слухи, что в этой жизни у него есть другие женщины. А поскольку развестись они не могли (этот скандал мог плохо сказаться на служебной карьере обоих), им приходилось жить под одной крышей, будучи уже фактически чужими друг другу людьми. И если Фирюбину хватало сил не гасить свои стрессы с помощью алкоголя, то у Фурцевой было иначе – у нее характер оказался далеко не стальным.
Между тем для большинства людей Фурцева продолжала оставаться самым красивым кремлевским руководителем. Ее обслуживали лучшие портные Москвы, и фасоны ее костюмов и платьев непременно отмечали зарубежные газеты каждый раз, когда Фурцева приезжала в какую-нибудь западную страну. Эти же газеты присудили Фурцевой неофициальный титул первой дамы Москвы.
Однако глядя на эту красивую и элегантную женщину, мало кто из людей мог себе представить, что в душе это глубоко страдающий человек. Ее все чаще мучили головные боли, у нее была разрушена семья, почти не было близких подруг. Единственным родным и близким человеком для Фурцевой долгие годы была ее мама, но в 1972 году и она скончалась.
В это же время в кремлевских кулуарах все чаще циркулировали слухи, что Фурцеву хотят отправить на пенсию. И эти слухи были небеспочвенны. Советская политическая элита стояла на пороге разрядки (культурного и экономического сближения с Западом), для осуществления которой нужны были деятели с более гибким хребтом и либеральными взглядами. Екатерина Фурцева к таковым не относилась. По сути, ее трагедию приблизило само время, которое формировалось запросами тогдашней советской политической элиты. Если посмотреть на череду отставок того времени в верхах, то можно с уверенностью сказать, что место принципиальных людей («ортодоксов») занимали более гибкие и ловкие деятели («прогрессисты»). Причем среди последних было много представителей «украинской группировки» (в верхах ее называли «днепропетровской»). Это были либо украинцы, либо выходцы с Украины, которые группировались вокруг Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Брежнева. Их оппонентами были представители «русской партии», которые группировались вокруг председателя Совета Министров СССР Алексея Косыгина (как мы помним, в эту же группировку входила и Фурцева). Заметим, что с первой половины 70-х началось постепенное вытеснение «русских» с ведущих позиций в советских верхах и замена их «украинцами» или их симпатизантами из «иудейской партии». Именно последние станут формировать ту ситуацию в верхах, которая будет способствовать приходу к власти «вождя гибких» – Михаила Горбачёва.
К уходу из жизни Фурцеву подтолкнули события весьма драматического характера. Вполне вероятно, что как и в начале 60-х, возникли они не случайно, а были инициированы ее недоброжелателями, которые были заинтересованы в ее устранении с поста министра. Все началось в конце 1973 года, когда Фурцеву не избрали депутатом Верховного Совета СССР. А летом следующего года ее вызвали в Комитет партийного контроля и обвинили в аморальном поведении, недостойном члена партии и крупного руководителя: дескать, она позволила себе использовать при строительстве дачи для своей дочери строительные материалы по бросовым ценам, а также взяла паркет из Большого театра. Фурцева попыталась защищаться, но этим только усугубила ситуацию: бывший на том заседании член Политбюро Андрей Кириленко (один из «украинцев», который в начале 50-х пять лет руководил Днепропетровским обкомом партии) пререканий не терпел. В результате Фурцевой объявили строгий выговор. Но этот выговор был сродни смертному приговору: стало ясно, что работа Фурцевой в министерском кресле окончена. Когда она это поняла, в ее голове, видимо, и созрело трагическое решение.
В сентябре Фурцеву чуть ли не силком отправили на юг, отдохнуть. В Москву она вернулась в середине октября. На удивление своих подчиненных абсолютно не посвежевшей, а уставшей и постаревшей на несколько лет. И в работу включилась вяло, без присущего ей энтузиазма. А спустя неделю ее не стало.
Вечером 24 октября 1974 года Фурцева была на приеме в честь юбилея Малого театра. Выглядела оживленной, пила только боржоми. Однако до конца вечера не досидела и засобиралась домой в отличие от мужа, который остался догуливать на банкете. Когда спустя два часа Фирюбин вернулся в их дом на улице Алексея Толстого, Фурцева была уже мертва. В официальном некрологе написали, что смерть наступила от острой сердечной недостаточности. Но в народе до сих пор ходят слухи, что это было самоубийство: якобы Фурцева приняла большую дозу снотворного.
Как рассказывала Л.Зыкина: «Я видела Екатерину Алексеевну в последний день ее жизни. Я приехала с гастролей, перед ними был отпуск. Заехала в Москву на день, чтобы затем отправиться на гастроли в Горький, а мне звонят из Министерства: Екатерина Алексеевна ищет. «Людушка, ну что же вы пропали?» Она никого не называла на «ты», как написал об этом Михаил Козаков. Мы встретились с ней у наших общих знакомых, пошли в баню, там она и говорит мне: «Видите, сколько забот. Малому театру – 200 лет, Ойстрах умер, надо организовать похороны…»
Потом она поехала на прием в честь 200-летия Малого театра. Как мне рассказывали позже, за столом она сидела вместе с Лапиным, тогдашним председателем Гостелерадио. И будто бы он сказал ей что-то неприятное… После банкета Екатерина Алексеевна вдруг мне звонит, а голос такой тихий, усталый. «Люда, – говорит, – я вам вот почему звоню: вы сами за рулем сидите. Так будьте осторожны!» Узнав о том, что ее муж Николай Павлович еще остался в Малом, я спросила, не приехать ли мне к ней. «Нет-нет, я сейчас ложусь спать», – ответила она. На этом наш разговор был закончен.
В пять утра я уехала в Горький, а днем мне сообщили о ее смерти. Я тут же вернулась. До моего сознания случившееся не доходило, и спрашивать ни о чем я не стала. Мне лишь сказали, что ей стало плохо – сердце… Я знала о том, что у них с Николаем Павловичем были какие-то нелады, в последнее время они вечно ссорились. Но что дойдет до такой степени, даже не предполагала. Она очень любила жизнь. Говорили, что она на себя руки накладывала, но я этого не знаю…
Гражданская панихида проходила в здании МХАТа. Я спела у гроба Екатерины Алексеевны песню-плач «Ох, не по реченьке лебедушка все плывет…» После похорон Николай Павлович со Светланой (дочь Фурцевой от первого брака. – Ф.Р.) позвали меня на поминки, но я не поехала. Потому что никому из них не доверяла (спустя месяц после похорон Фирюбин женился. – Ф.Р.). Вместе с несколькими такими же близкими Екатерине Алексеевне людьми мы пошли ко мне домой и устроили свои поминки. Вспоминали и плакали… Она ведь была нам близким и очень дорогим человеком…»
Минуло больше тридцати лет после смерти Фурцевой – достаточное время, чтобы объективно оценить ее жизнь и деятельность на посту министра культуры. Каких-нибудь пятнадцать лет назад в этих оценках было мало объективности – большинство оппонентов Фурцевой перехлестывали эмоции, им хотелось свести счеты и с ней, а через нее и с Советской властью, при которой они жили и работали. Кстати, большинство из них очень неплохо жили. Теперь, когда эмоции, наконец, улеглись, можно спокойно констатировать: Екатерина Фурцева была не ангелом, но и не монстром, а вполне земной женщиной, со всеми присущими ей достоинствами и недостатками. Человеком, который, без сомнения, был одним из самых ярчайших руководителей страны, которой теперь уже нет.
Будьте первым, кто оставит комментарий!